А онегов мое озеро

А онегов мое озеро

Писатель Анатолий Онегов (Агальцов Анатолий Сергеевич) родился 15 октября 1934 года в Москве.

В 1958 году закончил Московский авиационный институт им. Серго Орджоникидзе (по специальности инженер-механик, ракетчик).
В I964-I965 г.г. получил общее биологическое образование на Биологическом факультете МГУ им. М.В. Ломоносова.
Проработав около десяти лет в оборонной промышленности (закончил работу инженера в должности начальника бригады-лаборатории), оставил технику и с 1965 года поселился в тайге (Архангельская область — Каргополье), где в течение двух лет занимался рыболовным и охотничьим промыслами. Архангельской тайге посвящены такие работы писателя, как «Избушка на озере», «Я живу в заонежской тайге», «Здравствуй, мишка», «Они живут рядом со мной».
С 1967 года по 1973 год основное место жизни и работы писателя — Карелия. Карелии посвящены «Карельская тропка», «Лоси на скалах», «Вода, настоянная на чернике», «Еловые дрова и мороженые маслята».
С 1971 года А. Онегов начинает готовить для детской редакции Всесоюзного радио передачи «Школа Юннатов». С тех пор имя писателя становится известно практически всей стране. Это была одна из самых популярных детских передач Всесоюзного радио в то время. С 1971 года по 1983 год, когда цикл передач был завершен, А. Онегов подготовил для эфира 250 передач.
С 1977 года член Союза Писателей СССР. Истоки творчества: Русский Север и Горный Алтай.
Оставаясь писателем-художником, писателем-лириком, мастером новелл о природе, А. Онегов выступает и в качестве учителя-поводыря по миру природы. Он издает в издательстве «Детская литература» такие научно-художественные произведения, как книги авторской серии «Школа Юннатов» («Наши пернатые друзья и соседи», «Твой огород», «Живой уголок»).
1973 года по 1980 год Анатолий Онегов работает в Москве — это время длительных поездок на Алтай и многих путешествий по родной для него Средней Полосе России.
С 1980 года по 1990 А.Онегов снова селится в тайге ( граница Карелии и Архангельской области), где живет и работает от зимы до зимы. С 1991 года переселяется в Ярославскую область, где становится главой семейного крестьянского хозяйства и до сих пор с зимы до зимы занимается крестьянским трудом ( посадил фруктовый сад, устроил пасеку, занимается овощеводством).
С 1983 года по 1985 год возглавлял Природоведческую комиссию московских писателей, которая вместе с комиссией М.Я. Лемешева (Центральный Экономо-математический Институт АН СССР) остановила Проект переброски части стока северных рек на юг.
В 1997 году автор публикует за свой счет двухтомную работу-исповедь «Диалог с совестью».
В настоящее время А.Онегов по-прежнему работает для детей и взрослых. Тиражи таких книг, как «Лечитесь травами»,»Русский мед», «Курорт «Шесть соток», «Экологически чистый сад-огород» почти тут же разошлись. Нашли своих благодарных читателей и повести «Озеро сизых чаек», «Домик под липами», «Белый охотник». Издательство «Премьера» выпускает несколько книг А.Онегова под общим названием «Календарь природы», а издательство «Педагогика-пресс» -«Ботаническую энциклопедию — цветущие травы».
В настоящий момент Анатолий Сергеевич продолжает свою работу учителя-поводыря по миру природы. Он сотрудничает с популярными журналами и многочисленными издательствами. В ближайшее время ожидается издание таких книг, как «Календарь природы» (из-во Премьера, Москва) и «Ботаническая энциклопедия» (Педагогока-пресс, Москва). А также Анатолий Онегов любезно согласился участвовать в поддержании данного сайта.

Источник

Текст книги «Весна на озере»

Автор книги: Анатолий Онегов

Жанр: Природа и животные, Дом и Семья

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Анатолий Олегов
Весна на озере

Весна на озеро приходит всегда в самую последнюю очередь. Сначала она шагает по полям, потом заглядывает в редкие осинники и березняки. Побыв немного среди осиновых и березовых стволов, весна пробирается в сосняки, а там, в конце второй, редко третьей недели глядишь и добредет до глухого елового лога.

В еловой чаще весна разбудит тяжелые сугробы, опустит их к земле и, дождавшись, когда они подтают, набухнут от тепла и воды, отправится из леса в обратный путь через луга и пашни вместе с весенними ручьями и речками будить большие реки и озера.

Другой раз и пашня за деревней уже отдымится, отдышится после тяжелой зимы, и березы вот-вот соберутся выбить на свет первые стрелочки клейкого майского листа, и снега не останется даже под еловыми космами, а озеро все еще лежит от берега до берега седым насупившимся льдом. И кажется, что нет и не будет никогда весны. Но вот лед все-таки шевельнулся, задышал, и из-под него, пока еще осторожно, выбрались на луга и болотца первые язычки разводья.

К вечеру разводье стихает, сжимается под ночным морозцем, а с утра вслед за солнцем поднимается все выше и выше по берегу, шире и глубже окружает, топит куст за кустом иву, черемуху – и вот, наконец, около ивы, оступившейся в воду, раздался первый удар щучьего хвоста.

Этот чуть глуховатый плеск воды на весеннем разводье и принято считать первым весенним голосом озера – с первым плеском щучьего хвоста и начинается на озере весна.

Солнце уже поднялось над лугом и дотянулось до вершинок затопленного кустарника. Еще чуть-чуть, и большое, теплое солнце мягкого желтого цвета коснется воды и кромки тяжелого льда, который еще прочно закрывает собой озеро, расцветит, зажжет лед весенними утренними красками… Еще совсем немного, и полоска раннего разводья оживет теплым светом… Но до света и красок разводье разбудил удар щучьего хвоста.

Мне он напомнил плеск воды у обрывистого берега, когда в реку медленно и тяжело сползала после дождя мокрая глыба земли. Эта глыба тут же утонула, оставив после себя широкие круги. И вот точно такой же круг медленно и широко поплыл по разводью. Он начался слева от меня, у самой ледяной кромки, добрался до берега и стих в кустах. Но тут же снова, на этот раз в правом углу разводья, появился еще один точно такой же круг-волна.

Прошло совсем немного времени, и опять странный звук раздался в левом углу. Следом за ним опять появились круги, но теперь, обгоняя их, кто-то большой и тяжелый двинулся вдоль самой кромки льда, медленно достиг правого угла разводья, глубоко и глухо перевернулся и, показав мне широченный зеленый бок, оставил на воде новую высокую волну.

Еще один проплыв, еще один шумный поворот, и теперь я хорошо вижу в утренних лучах солнца широченный хвост и сильное зеленовато-оранжевое тело щуки-самки, щуки-икрянки. И почти тут же по всему заливу начинают вздрагивать ветки затонувших кустов и приподнявшиеся над водой вершинки прошлогодней травы – это выбираются из своих укрытий и спешат к щуке, хозяйке весеннего бала, щуки-самцы, щуки-кавалеры…

Щуки-самцы появились на разводье еще до рассвета. Малорослые, совсем позеленевшие от долгой зимней ночи подо льдом, они незаметно выбрались из глубины и один за другим направились к затонувшим болотным кочкам. Короткими перебежками, будто опасаясь всего на свете, они быстро достигали края затопленного болота и сразу же исчезали, прижавшись к клочкам прошлогодней травы.

Все утро я ходил вдоль берега, поджидая, когда же наконец появится главный участник весеннего бала щука-самка, когда же она первый раз громко вывернется у самого льда, и все это время старался рассмотреть в воде затаившихся щук-самцов, но так ничего и не увидел, пока неловко не оступился в воду с болотной кочки. И тут же из-под моей ноги метнулась щука. Метнулась куда-то в сторону и исчезла.

Но сейчас затаившиеся рыбины зашевелились, задвигались и одна за другой покидают свои укрытия. От короткого подводного толчка ожила болотная кочка, рядом с ней вздрогнула задетая щучьим хвостом ветка ольхи, потом качнулся в сторону стебель прошлогодней травы, и вот около щуки-самки уже появилось три кавалера. И она прекращает свои шумные прогулки вдоль ледяной стены и вместе с откликнувшимися кавалерами отправляется к самому берегу метать икру.

Медленно, почти незаметно движется по разводью первый в этом году щучий свадебный поезд. Вот шевельнулся без ветра худосочный стебелек, что высунулся из воды одной лишь макушечкой, вот чуть-чуть отошла в сторону и тихо вернулась на прежнее место старая березовая ветка, вот еще одна травинка-соломинка качнулась и утонула, будто кем-то переломленная там внизу, в воде. Я внимательно слежу за этими тайными движениями травы и веток и только так угадываю, где разгуливают сейчас щуки, где совершается первое великое таинство весеннего озера, где останется вызревать крупная щучья икра, чтобы из нее совсем скоро появились на свет чуть заметные глазу мальки-стрелочки, мальки-щурята…

На следующее утро все повторяется. Снова первыми выбираются из глубины небольшие щуки-самцы, снова, прижавшись к прошлогодним кочкам, ждут они появления щуки-самки – все как и вчера, только сигнал к пробуждению залива сегодня подаю я. Я чуть отвожу ногу назад и носком сапога провожу по воде влево и вправо. От такого движения возникает звук, похожий на то самое подводное буль-буль, которым хозяйка бала щука-самка приглашает своих кавалеров следовать за собой. И тут же слева от меня резко кивает вершинка травы, и почти рядом с носком моего сапога, как в сказке, как по щучьему велению, появляется незадачливая рыбина…

Еще раз глуховатое буль-буль коротко разносится по разводью, и еще один обманутый кавалер торчит у моих ног. Он стоит открыто и доверчиво, лишний раз напоминая, что в каждой хорошей сказке есть правда и что автор знаменитой сказки «По щучьему велению», наверное, знал, что иной раз щук можно вызвать к себе «для объяснения»…

Солнце уже показалось среди кустов ольхи. Вот-вот оно коснется поверхности разлива, вот-вот у края льда появится щука-самка… Я прекращаю игру-обман, прячусь в кустах и, как вчера, снова жду, когда в углу разводья широко и медленно поплывет первая тяжелая волна от сильного удара щучьего хвоста.

Нерест щук обычно продолжается с неделю, иногда чуть дольше. Первыми выходят на разводье рыбины поменьше. По утрам и вечерам они неслышно разгуливают среди болотных кочек, затопленных весенней водой, на ночь скрываются где-то на глубине, а с рассвета все начинается сначала.

Следом за мелкими появляются щуки посолидней, а к концу нереста порой показываются и щуки-громадины. Этих рыбин уже не устраивают затопленные болотники, чаще они отправляются на нерест к дальним островам, куда весной дорога людям обычно закрыта.

Но иногда попасть на острова мне все-таки удавалось. Бывало, сильным и резким ветром вдруг разбивало, раскалывало пополам льдину, прикрывавшую озеро, и между двумя огромными ледяными полями неожиданно показывалась широкая полоса чистой воды. Тогда я быстро сталкивал на воду лодку и торопился к островам, чтобы увидеть щук-громадин.

Когда мое путешествие успешно завершалось и я добирался до какого-нибудь острова, то еще издали слышал в кустах такуьо щучью возню, что порой становилось просто не по себе от мысли: «А что, если такая рыбина шутя ухватит зубами мою ногу?» И поэтому здесь, на островах, я почти никогда не рисковал далеко заходить в воду и булькать резиновым сапогом.

Иногда щук-громадин мне удавалось увидеть совсем близко. Вернее, я видел только то место, где упрямо баламутил воду, сгибал ветки и сдвигал с места затопленные кочки огромный хвост чудовищной щуки. Часть этого страшного хвоста то и дело показывалась над водой и больше походила на крыло какой-то странной доисторической птицы, чем на плавник обыкновенной рыбы.

Щуки-громадины выходили к островам совсем ненадолго, а в плохую погоду они вообще не показывались на отмелях.

Щуки, отметав икру, уходили на глубину на отдых, исчезали. Озеро на время стихало. Но я хорошо знал, что вот-вот в заливе, который успел совсем очиститься ото льда, появятся широкие и плотные стаи увесистой плотвы.

В нашем озере плотва была второй весенней гостьей. Всю зиму она отсиживалась подо льдом, разбившись на небольшие стайки. Эти стайки можно было отыскать, если запастись зимней удочкой, пешней и навозными червями, приготовленными еще с осени. Иногда подобным способом удавалось обнаружить изрядное количество плотвы, но, наверное, зимой таких плотных и широких отрядов, как весной, у этих рыб все-таки не существовало.

Весной плотва собиралась в нашем озере в громадные стаи, и тогда-то я и становился свидетелем знаменитого хода рыбы, который хорошо известен рыбакам больших рек и морей.

Весной, задолго до начала нереста, в болыцих реках и морях рыбы отправляются в путь к таким местам, где можно отложить икру. В больших реках и морях есть куда идти. Но куда и зачем идти плотве в нашем озере?

Здесь, в озере, плотва преспокойно зимовала, и здесь же, рядом с местом зимовки, находились места, где из года в год рыбы метали икру. Казалось бы, дождись положенного срока, дождись, когда вода прогреется до нужной температуры, подойди к прибрежным камням, оставь там свою икру и уходи обратно на свои глубины, в заросли… Нет, наша плотва не желала мириться с такой скучной жизнью, и она, как ее дальние и близкие морские родственники, каждую весну отправлялась в дальнюю дорогу.

Еще за десять-пятнадцать дней до нереста рыбаки обнаруживали огромные стаи плотвы. Эти стаи то совсем близко подходили к берегу, то показывались на самой середине озера – плотва ходила, и, что самое интересное, во время этого странного хода стаи никогда не заглядывали туда, где должен был состояться сам нерест, ради которого неугомонные рыбы и проделывали свое весеннее путешествие.

Первые стаи плотвы появлялись на озере в то время, когда по берегам еще можно было отыскать седые обломки недавних льдин. Но вот вода постепенно прогревалась, все ближе и ближе был тот самый срок, за которым и начиналось главное событие в жизни рыб – нерест, и тут стаи плотвы вдруг исчезали. Появлялись они теперь только тогда, когда наступал первый день икрометания.

Каждый год наша плотва начинала свой нерест почти в один и тот же день. Если щуки никогда не считались с числами, то плотва почему-то очень хорошо помнила 23 мая. И чтобы ни случилось, как бы ни бушевала непогода, но в этот день я мог смело ехать с вечера к небольшому заливчику напротив деревни, останавливать лодку около гряды подводных камней и, осветив их фонарем, наблюдать в прозрачной, успевшей отстояться весенней воде немыслимую толчею плотвы.

Наблюдая сверху, из лодки, огромный косяк, состоящий из больших и маленьких рыб, суетящихся около камней, я часто задумывался, с чем бы сравнить это, казалось бы, совершенно бестолковое, беспорядочное сборище. Разве только с внешне бесцельной суетой муравьев в теплый день на вершине муравейника или с толчеей пчел на рамке улья. Столпотворение плотвы с небольшими перерывами для дневного отдыха продолжалось подряд четверо-пятеро суток. Плотва не таилась ни от хищников, ни от многочисленных любителей икры. В луче электрического фонарика, которого плотва тоже как будто бы не боялась, я хорошо видел, как под слоем нерестящихся рыб копошились по дну и подбирали икру многочисленные ерши и налимы, как то и дело заглядывали к камням проворные быстрые сиги и как тут же таились среди камней пятнистые тощие щуки.

Следом за плотвой начинать нерест полагалось окуням. Но окуни метали икру на более глубоких местах, чем щуки и плотва, и потому я мало был знаком с этим моментом в жизни полосатых рыб.

Однако мне было хорошо известно, что во время нереста окуни, в противоположность плотве и даже щукам, которые метали икру самозабвенно, самоотрешенно, почти никогда не отказывались закусить земляными или навозными червями.

Когда окуни оканчивали икрометание – этого я почти никогда точно не знал, да, честно говоря, и не очень следил за окунями – в это время я все нетерпеливей ждал самого главного события на весеннем озере, когда вслед за первыми белыми цветами рябины в нашем заливе появится лещ. Цветение рябины и нерест леща на нашем озере из года в год совпадали, и потому как только я замечал на рябиновых кустах первые махровые букетики, так начинал внимательно присматриваться к вечернему заливу, чтобы встретить замечательных рыб.

Кажется, в ожидании первых лещей стихает, замирает озеро, кажется, ничто до лещей не потревожит этой почти летней тишины. Но как раз тут, перед самым лещом, и появляются бойкие, резвые стайки салаки…

Салакой на нашем озере зовут уклейку. И о первой стае салаки ты всегда узнаешь еще издали – по крику чаек и крачек.

Чайки и крачки вдруг сходят с ума, срываются с места и с криком несутся куда-то в самый конец озера. Там крик птиц не прекращается, чайки и крачки вьются на одном месте, но вскоре ты замечаешь, что это привлекающее птиц место на озере как бы движется… Да, оно движется в сторону берега.

Следом за первой стаей кричащих и бросающихся в воду птиц неподалеку появляется еще один пернатый отряд, потом третий, четвертый, и вот уже чуть ли не над всем озером беснуются, будто толкаются, боясь остаться без добычи, крылатые рыболовы. Ты считаешь эти шумные стаи чабк и крачек и хорошо знаешь, что наконец пошла салака.

Салака всегда идет шумно и ярко. Шумно от крика птиц и ярко от бесчисленных хвостов, спинок, головок небольших рыбешек, то и дело мелькающих над водой. Серебряные живые огоньки, брызги, искры вспыхивают на солнце по всему озеру, вспыхивают и ходят от берега к берегу, от луды к луде до тех пор, пока салаке не надоест потешать чаек и крачек. Потом салака стихает, исчезает, незаметно заходит в мелкие заливы и трется около камней, и здесь реже увидишь взметнувшиеся хвостики, спинки рыбешек, реже услышишь птиц-рыболовов.

Отметавшие икру стайки совсем незаметно уходят на отдых, на глубину, а на их место уже торопятся новые, торопятся так же шумно и открыто, не обращая внимания на крикливых птиц и на лодки, в которых местные мальчишки гоняются за идущей салакой с удочками в руках.

Весенний праздник салаки длится всего пять-шесть дней. После праздника салака сразу исчезает, Где она? Куда делась после нереста? Где целый год ждет своего единственного часа – своих пяти-шести дней, чтобы показаться всем-всем, чтобы хоть и коротко, но все-таки расцветить собой озеро, убрать его живыми, яркими огоньками?

Пожалуй, не было в нашем озере других таких рыб, о которых рассказывали бы столько невероятных историй, как о лещах. И почти все эти рассказы так или иначе были связаны с таким важным периодом в жизни лещей, как нерест.

Нерест лещей начинался с разведки. Не с хода, как у плотвы, не с бестолкового открытого стадного хода, а с тайной разведки-поиска, которую проводили, как правило, одиночные рыбы.

Нерестились лещи в мелких заросших заливах. Таких заливов на озере было много, и вот в них-то в начале июня и направлялись лещи-разведчики.

Они по одному заглядывали в залив и незаметно обходили его вдоль берега. Потом разведчики куда-то исчезали, и мне всегда казалось, что после разведки у лещей где-то там, на дне озера, проходило важное совещание, на котором и обсуждался вопрос: куда в этот раз пойти на нерест.

Каждую весну я был свидетелем довольно-таки точных и вполне разумных, с точки зрения человека, действий рыб. Если во время поиска разведчик обнаруживал рыбацкие сети, то такой залив в эту весну лещи могли либо совсем оставить, либо заглядывали в него лишь малочисленной стайкой. И только в те заливы, где разведка не встречала сетей, лещи направлялись огромными отрядами.

О том, куда на нерест могли пойти лещи, рыбаки, конечно, знали и, вопреки рыбацким законам, нет-нет да и перегораживали заливы высокими сетями. Причем делали это частенько уже после того, когда из залива благополучно удалялась разведка.

Казалось, непорядочные рыбаки обманули лещей – разведка, наверное, уже успела доложить, что путь свободен, и теперь стая рыб явится сюда и попадется в сети… И стая действительно являлась.

Убедившись по данным разведки, что желанный залив безопасен, лещи выстраивались в походную колонну и трогались в путь.

Но вот на их пути сплошной стеной вставали сети. Тогда вся стая, немного постояв перед опасной снастью, разворачивалась и в полном составе следом за вожаком отправлялась в другое место.

Но лещи не всегда оставляли удобные для нереста места. Встретив на своем пути сети, эти рыбы порой поступали и так: они приподнимали нижний край сети, проскальзывали в залив и открыто устраивали там свои лещовые игры.

Свои игры лещи всегда начинали тихим парным вечером, который больше походил на первый вечер настоящего лета, чем на последний день поздней весны.

Широко и устало клонится к шумному от дроздов мелколесью солнце, мягко и ласково проведя своей малиновой кистью по теплым и ясным вечерним облакам. Цвет заката расходится по небу, плывет над лесом, опускается с берез на осины, потом по круглым вершинам ольхи сползает на луг, медленно переливается через молоденькие стрелочки осоки и осторожно ложится на воду… И вот тут-то у самого края осоки кто-то широко и сильно возьмет да и качнет вечернюю воду. Потом еще и еще раз, уже в другом месте. Дальше и дальше пойдут по всему заливу крутые круги, поднятые с самого дна, и вдруг большой живой лист серебра подастся к поверхности, всплывет, займется таким же теплым, как закат, малиновым светом и, перевернувшись, снова утонет в озере.

Еще минута, другая – и вот уже по всей кромке залива заходила, задышала вода, поддаваясь упругим хвостам, и вот уже по всему заливу, то там, то здесь, показались чуть тронутые малиновым закатом живые серебряные листы-рыбы.

Лещ пришел! Лещ играет! Играет полчаса, час… Вместе с лещом играет, светится все озеро, глубоко раскрашивается широченными цветными кругами. Они расходятся, сливаются друг с другом, и уже нет тихой парной глади вечернего залива – есть только много больших и живых закатных солнц. Лещ играет! Лещ пришел!

Лещ играет весь вечер. А когда устает, отправляется обратно, на глубину, оставив на траве, на стеблях и листьях водяной травы свою икру.

На обратном пути уставшие, потерявшие и силу и бдительность лещи валят в сети, которые так искусно недавно прошли, так удачно недавно миновали…

И непорядочные рыбаки знают это и ждут, когда отнерестившиеся рыбы наткнутся на их сети. Год, второй, третий подобного разбоя – и в озере может совсем не стать лещей. Вот для того, чтобы лещ мог каждый год играть свои яркие лещовые игры и на нашем озере, мне и приходится внимательно ждать первые цветы на рябине и вслед за ними отправляться в путь по заливам и напоминать не слишком заботливым людям, что сети во время нереста леща ставить нельзя. Однажды в такой поездке я и стал свидетелем того, как искусно расправляется лещовый отряд с сетями, загородившими ему дорогу на нерест.

Еще издали я заметил лодку. В ней сидел рыбак и пристально смотрел на воду. Лодка стояла около самых сетей. Я выключил мотор и неслышно подъехал к рыбаку.

Человек, перегородивший сетями весь залив, конечно, должен был испугаться – ведь как-никак, а он застигнут врасплох на месте преступления, но странный рыбак только отчаянно замахал в мою сторону рукой: «Тише ты, тише…»

Я остановил лодку, свесился за борт и увидел широченный косяк лещового отряда. Отряд стоял перед сетями. Нижний край сети плотно лежал на дне, и дорога в залив рыбам была закрыта. Лещи, огромные, закованные в латы из черненого серебра, стояли неподвижно. Во главе их был лещ-гигант, лещ-вожак…

Время шло. Наши лодки не двигались. Не двигались и мы. Не двигались и лещи. Но вдруг лещ-вожак стронулся с места, медленно подошел к сети, лег на бок и осторожно пробрался под нижний край снасти. А потом встал и приподнял спиной сеть. И тут вся стая, хотя и быстро, но спокойно перестроившись в узкую колонну, проворно двинулась в образовавшийся проход.

Колонна оказалась длинной – лещ шел долго. Но вот последние рыбины поспешно нырнули под сеть, сеть опустилась на место, а мы от удивления не могли сказать друг другу ни слова.

Наверное, мы долго бы еще молчали, но в заливе ударила первая рыбина. Потом вторая, третья, пятая, и лещ, перехитривший сети, заиграл…

Я опомнился. Опомнился и рыбак-браконьер и принялся по моему требованию поднимать сети.

А потом мы еще долго сидели каждый в своей лодке, почти борт о борт, и смотрели на игру лещей, которые пришли на свой праздник и которые после него спокойно уйдут в тайную глубину вслед за последним листком весеннего календаря, на котором было написано: «Нерест леща». Ведь следом за лещом на озеро всегда приходит лето.

Источник

А онегов мое озеро

С каждым годом я все больше и больше верю, что какая-то добрая таинственная сила хранит для меня все самое лучшее, что есть у моего озера и что само озеро бережет для меня самые радостные свои встречи и самые тихие свои расставания.
Так случилось и на этот раз. С неделю (да какое там с неделю: все лето и вся осень были в этом году совсем непутевыми) над нами безумствовали тяжелые восточные ветры, перемешивая рваной волной остывающее позднесентябрьское озеро с гнетущей хмарью, что опускалась на воду под тяжестью черных осенних туч. Восточные ветры то и дело крутились. То они приходили к нам вместе с духотой юга Ч и тогда свинцовая хмарь, спускавшаяся с неба, начинала подсыхать под языками южного тепла и оборачиваться душной суховейной тревогой, какая бывает всегда в пересохшем без дождей предпожарном июльском лесу. То поворачивали вдруг к северу, чтобы с другой, еще не исхлестанной волнами стороны обрушиться на наш полуостровок-деревушку на этот раз промозглой ледяной сыростью-мраком.
Я терял счет этим тревожным, гнетущим дням, окончательно терял веру в радиоприемник, на который недавно почти молился, дожидаясь в сводках погоды хоть какого-то намека на лучшее. Но сводки по-прежнему выдавали для моих мест безлико-усредненную информацию по части переменной облачности с кратковременными дождями, что на деле честнее было бы назвать просто дурной погодой.
Вот и в этот вечер радиостанция лМаяк в своей восьмичасовой передаче не пообещала мне ничего нового. За окном уже разлились вечерние сумерки, смешанные с мраком непогоды, и я только с помощью электрического фонарика подтвердил свое опасение, что лучшего нечего ждать и завтра: луч фонарика высветил через стекло столбик термометра, висевшего за окном, Ч термометр по-прежнему дремал на шестиградусной отметке. Вот так вот и утром, и днем, и вечером плюс шесть при сыром северо-восточном ветре без каких-либо намеков на близкий морозец, который разом оборвал бы затянувшуюся непогоду.
Уже за полночь я поднимался с постели, подходил к окну, надеясь наконец встретить хоть какой-то просвет в ночных тучах, хоть одну-единственную звездочку-искорку после стольких дней круглосуточного ненастья. Увы, за окном и ночью был только мрак, урчащий, хрипящий ненасытным ветром. Неужели на этот раз не увижу я перед расставанием своего озера тихим и добрым?
Неужели лишь грохот ветра да клочья рваной волны останутся мне в дорогу, останутся последней памятью до новой весны?
К утру над озером прошел дождь, густой и тяжелый от предзимнего холода. Тропинка от двери моего дома к воде от дождя вздулась ледяным киселем.
Я осторожно ступал на эту раскисшую дорожку, боясь поскользнуться и пролить из ведра воду. Все мое внимание, наверное, как у канатоходца, было отдано лишь короткому отрезку пути, который сейчас мне предстояло преодолеть, и больше я не замечал ничего.
Но вот опасность миновала. Я у двери дома. Ведро поставлено у порога. И тут откуда-то сверху пришло ко мне вдруг негромкое птичье щебетание: лтили-вили, вили-тили. Я поднял голову и увидел ласточку.
Да, это была ласточка-касатка, та самая, что вслед за черными стрелочками весенней травы исправно являлась ко мне после своего зимнего путешествия и обязательно устраивала рядом свое гнездо.
Если лето обещало быть теплым, ровным, то ласточка-касатка строила свое гнездо прямо под крышей моего дома. А если что-то подсказывало этим птицам о холодном лете, то гнездо ласточки лепили уже где-нибудь на чердаке или в сарае. Честное слово, для меня это была очень верная примета. Случалось иногда и такое, что птицы устраивали свое жилище под скатом крыши, но не с южной, а с северной стороны, и тут ласточки не обманывали меня: лето выпадало очень жаркое, и летнее тепло заглядывало далеко в сентябрь. А вот в этом году касатки устроили свое гнездо у меня в сарае. Как-то отыскали туда путь-дорогу и только там, под защитой прочных стен и крыши, согласились на этот раз выводить птенцов.
Птенцов ласточки вывели и на этот год, но выводили их долго. Часто по лету стояли у нас совсем не летние холода, когда столбик термометра даже к полудню не дотягивался до десятиградусной отметки. В такие промозглые холода мои ласточки куда-то исчезали Ч может быть, улетали далеко за кормом, а их птенцы-крошки подолгу пребывали в сне-бездействии, дожидаясь родителей и хоть какого-то тепла.
Но тепло так и не порадовало ни птиц, ни людей за все лето. Выбравшись наконец из гнезда, молодые ласточки какое-то время были возле нас, а потом, окрепнув крылышками, улетели из деревушки вместе с родителями.
По всем птичьим наукам ласточкам-касаткам никак не полагалось раньше второй половины сентября покидать наши места. Я привык видеть всегда этих веселых быстрых птичек возле своего дома сразу же после первого густого инея Ч тогда ласточки, будто прощаясь, прилетали к своим прежним гнездам, день-другой были возле людей, а там уж, не дожидаясь нового ноч кого мороза, улетали от нас до новой весны. Я привык к таким встречам-прощаниям с ласточками-касатками и хорошо знал, что до этого, до первого ночного мороза, мои знакомые птички проводят время возле болота, где для них было, видимо, побольше пищи. Вот и в этот год я не раз заглядывал к знакомым болотцам, куда обычно и переселялись до отлета и ласточки-родители и ласточки-птенцы, но, увы, никаких ласточек там так и не встретил.
Неужели дурная нынешняя погода изменила и все птичьи порядки? А что же тогда остается озеру и рыбам, которым никуда не улететь, не скрыться.
Как завороженный, смотрел я на свою ласточку-гостью, слушал ее не громкий щебет и пока еще посторонне, не допуская радости (и вдруг нес это не на самом деле?), отмечал, что вокруг меня что-то изменилось и изменилось в лучшую сторону.
Я слышу негромкий щебет ласточки. Значит, нет ветра. Я осторожно поворачиваюсь лицом к озеру и не вижу Ч честное слово, это так и есть Ч не вижу рваных клочкастых волн. Нет, озеро еще не успокоилось Ч ему сразу не утихнуть после стольких дней бури, оно все еще катит и катит к своим берегам вал за валом, но валы эти уже уставшие, засыпающие на ходу, их никто уже не подгоняет, никто не рвет с них в нетерпении бешеную пену.
Волна по озеру все ниже и ниже. И вот это уже и не волна, а лишь умиротворяющее покачивание уставшей воды. Волны улеглись совсем и оставили после себя по всему нашему заливу пеструю рябь из желтых и красных опавших листьев. И рядом с этими желто-красными рябинками легкой прозрачной краской лег голубой свет чистого осеннего неба.
лТили-вили, вили-тили Ч продолжает выговаривать ласточка-касатка, принесшая мне первую весть о близком счастье. И голубой цвет по успокоившейся воде все шире и шире. И вот это голубое пространство возле моего берега начинает оживать пока еще робкими мелкими пятнышками расходящихся кружков Ч это мелкая рыбешка, совсем еще мелочь, появившаяся на свет только в этом году, дождавшись, наконец, тишины, поднялась со дна на встречу живому свету неба. Пятнышки мелких кругов все чаще и чаще Ч и нот уже. стайка за стайкой мелкая рыбешка, малек, будоражит, расписывает голубую воду.
лТили-вили, вили-тили, Ч продолжает моя ласточка-касатка приветствовать рождение осенней тишины, а по воде (я тоже вижу это наяву) то здесь, то там уже расходятся круги-следы рыбешек покрупней, поднявшихся со дна вслед за мальком. Это уже плотвички-сорожки оставляют свои автографы рядом с сеткой-рябью играющего малька. И. тут же возле желтой стены тростника раздается лчмок-чмок, чмок-чмок окуней, охотящихся за мальком.
Моя лодка в сарае Ч убрана туда на зиму, я уже простился с рыбалкой в этом году. Убрана и вся снасть. Я готов был смиренно дожидаться новой вечны, но явившийся вдруг тихий праздник осенней воды позвал и меня.
Бабка Василиса, что оставалась на зиму беречь и нашу деревушку, и наше озеро, еще не убирала свою лодку. Эту лодочку по летнему времени я обходил ей было, поди, не меньше лет, чем самой хозяйке этой древней посудинки, и теперь свою старинную лодочку бабка Василиса сохраняла лишь с помощью смолы и краски, какими каждую весну заливала-закрывала старые раны. Смолы и краски на эту посудину было изведено уже столько, что лодка давно и безнадежно отяжелела и уже никак не походила на ту ладную ки-жаночку-челнок, какой полагалось быть каждой нашей рыбацкой лодке.
Но на этот раз лодочка-инвалид бабки Василисы показалась мне быстрокрылой птицей. Не нынимая весла из воды, я осторожно вел видавшую виды рыбацкую посудину вдоль тростника. И вот весло в лодке, и я уже среди множества расходящихся кругов и кружочков.
Вода холодна и прозрачна, и в такой тихой осенней воде видно почти все, что делается там, в глубине. Рыбы, рыбы и рыбы стайка за стайкой, будто призванные все разом на самый главный свой праздник-сбор. Плотва, плотва и плотва. Окуней немного. Наверное, они еще не получили приглашения или просто пока не поверили тишине. Рядом хлесткий щучий удар. Щучка небольшая. Она снова затаилась, но проходит всего минут пять, и снова на том же самом месте раздается плеск-шлепок по воде.
У меня в руках удочка, легкая, телескопическая. Поплавок не успевает встать, дробинки не успевают сгрузить поплавок Ч очередная плотвичка-со-рожка уже тянет его в сторону. Нет-нет да вместо плотвички кусочек червя схватит уклейка-салажка. Быстрая, прогонистая рыбешка вспыхивает на солнце синим огоньком. Плотвички-сорожки потяжелей, будто только что отчеканенные из настоящего серебра. Но вот поплавок разом скрывается в воде и удилище сгибается дугой в вершинке. Окунь! Так и есть Ч настоящий озерный окунь-разбойник, все-таки поверивший осеннему празднику.
Пойманную рыбу я несу бабке Василисе. Благодарю ее за лодку, за счастье, которое только что испытал на воде. Я стою возле дома старой рыбачки, стою на самом верху нашего полуострова и далеко-далеко вижу озеро. Вижу его красные и желтые острова. Удивительное дело Ч осина на Чаичном острове и в эту осень приняла только красный наряд. А вот такая же самая вроде бы осина на Овечьем острове по осени снова желта, как сентябрьская березовая роща.
Среди золота берез, рядом с багряно-фиолетовым огнем осин темно-зелеными осенними островами, рядами, а то и проще, как столбы в красно-золотом заборе, замерли сосны и ели. Тишина воды и тишина неба. И только моя ласточка на проводах по-прежнему выводит свои лтили-вили, вили-тили.
За что мне такое счастье? Почему рядом со мной никто больше не может сейчас быть в этом празднике-счастье осенней тишины, который дарят мне на прощание мой лес и мое озеро.
Нет, ласточка-касатка меня не подвела. К вечеру небо расчистилось совсем, выяснило, как говорили наши старики, а там на воду упали длинные фиолетовые тени лесных берегов, и вода озера будто сжалась, стихла перед крепким ночным морозом.
Утро пришло в густом синеватом инее. Иней был повсюду: на крышах домов, на земле, он холодно лежал на мостках, уходящих от берега в озеро по тростнику и по прибрежной осоке. Клочья ночного тумана, что не успели к утру добраться до берега и стать там льдом-инеем, все еще варились, стелились над озером, как остывающий дым уставшего сырого костра.
Солнце вот-вот покажется над инеем и дымящейся утренней водой, покажется и объявит, о начале первого дня каменного вёдра.
Каменным вёдром в наших краях именуется сухое морозное время, что отделяет собой сырою промозглую осень от первого снега предзимних дней. Каменное вёдро Ч это крепкая, как камень, схваченная морозом, вчера еще кислая от дождей лесная тропа. Каменное вёдро Ч это голубое чистое небо первого мороза и багряно-золотой огонь осенней листвы, пока еще не облетевшей до конца с ветвей, но уже широко выстелившей собой вчерашнюю лесную сырость. Каменное вёдро Ч это мудрое молчание остывающей воды и низкие гусиные стаи, стронутые со своих мест пришедшими холодами.
Да, моя ласточка-касатка меня не подвела Ч пришло наконец это каменное вёдро.
От моих сапог по седому морозному покрывалу, опустившемуся на землю, остаются темные пятна следов Ч под сапогом иней гаснет и начинает расплываться. Я стою возле самой воды, рядом с живыми лентами тумана, и слушаю озеро. Вода молчит, сегодня она вряд ли очень скоро оживет всплесками рыб Чтеперь надежда только на гагар, еще не покинувших нас: может быть, они приплывут поближе к моему дому и разбудят спящую воду, устроив неподалеку свою охоту-рыбалку. Но гагар пока не видно и не слышно, и только далекое воркование тетерева-косача рассказывает мне, что ни озеро, ни тайга еще не заснули совсем, не отошли к долгому зимнему сну.
Тетерев-косач бормочет с той стороны озера. До него далеко, и через утренний туман голос птицы кажется мне голосом-журчанием весеннего ручья. Все точно так же, как прошедшей весной, в начале апреля. Я закрываю глаза, не вижу больше открытой воды, ловлю щекой язычки морозного холода, слышу далекий воркующий голос тетерева и вспоминаю весну.
Весна в этом году была совсем странной. Вернее, весны, ровно прибывающего тепла, этой весной так и не было. Короткие, глубокие оттепели, явившееся вдруг на короткое время почти летнее тепло очень скоро сменялись жесткой зимней стужей с ледовитыми северными ветрами. Эти жгучие ветры тут же зализывали следы недавнего тепла, и по озеру, вчера еще светившемуся мягким голубоватым светом тающих снегов, вслед за холодом, явившимся с севера, прочно стелился горящий морозом ледяной паркет. На таком льду-паркете под ветром нельзя было удержаться на одном месте Ч тут можно было, подчиняясь ветру, идти только прочь от него, стараясь не потерять под ногами опору.
Северный ветер, явившийся вдруг за летним теплом, гудел над моим озером и днем, и ночью, закрывая все дороги к воде, к рыбе. Тогда, расстелив перед собой карту нашего леса и выверив еще раз точное направление ветра, я старался угадать, где, на каком лесном озере сейчас можно отыскать укромный уголок, защищенный от ледяного шквала. После долгого обсуждения всех лза и лпротив каждого знакомого мне лесного озера, я собирался в дорогу. Собирался с вечера, чтобы утром, еще до восхода солнца быть в пути.
В лесу после глубокого тепла и сменившего его холода снег смерзался в прочный наст, и лыжи, прихваченные в дорогу, я больше нес на плече.
Карта и компас обычно не подводили меня. И на этот раз угол Кивозера, куда и заглядывали, как правило, самые бойкие охотничьи стайки кивозерских окуней, был защищен от ветра тайгой. Солнце еще только-только поднялось над деревьями, его лучи еще только-только коснулись льда, еще не успели пробить этот лед, заглянуть вниз, в воду, и распугать окуневые отряды. Не знаю, уж как и почему, но только в этом светлом озере с чистым песчаным дном и прозрачной, как горный хрусталь, водой рыба никак не желала являться к берегам, освещенным солнцем. Так было всегда и по лету, и по зиме. Вот почему и торопился я всегда прибыть на Кивозеро пораньше, до высокого солнца.
Дорога по тайге с горушки на горушку, с рюкзаком да еще с лыжами на плече выбила из меня пот. Рюкзак раскрыт, в рюкзаке смена сухой одежды. Затем снять, стянуть с себя мокрую рубашку, мокрый свитер, растереться досуха и надеть все новое, А там коловорот в руки и Ч первая лунка.
Вода в лунке еще по-утреннему зеленоватая. Крепкий морозец, оставшийся с ночи, еще попугивает открывшуюся в лунке воду, и ледяную пленочку с воды все время приходится удалять.
Для Кивозера припасена у меня особая снасть. Перед самой дорогой сюда, на север, эту зимнюю удочку вместе с леской-паутинкой и тяжелой мормышкой-крошкой подарил мне очень хороший человек, рыболов-спортсмен, не раз побеждавший вот этой самой снастью на самых разных рыболовных соревнованиях.
Честно говоря, сегодняшний рыболовный спорт я не принимаю без оговорок. Команды чуть ли не профессионалов, специальное питание для спортсменов, борьба за каждую секунду, отведенную соревнующимся на рыбную ловлю, борьба, которой подчинено все от формы одежды до специально разработанной технологии интенсивной добычи, Ч все это кажется мне искусственным, не имеющим права быть там, где когда-то любители рыбной ловли жали подлинно народные соревнования-состязания. Я и сейчас считаю, что самым бы верным делом для нас были, такие спортивные встречи-игрища, когда на водоем в день состязания может приехать каждый, пожелавший принять участие в празднике, и когда лучший из лучших будет определяться не по общему числу извлеченных в нынешней спортивной гонке за добычей тех же чуть видных без увеличительного стекла уклеек, а по достойному рыболовному трофею Ч по самой большой или самой необыкновенной рыбине.
И на таких соревнованиях не надо делить водоемы на зоны и сектора, не надо по углам этих зон-секторов расставлять судей-надзирателей, которым обычно и вменяется следить, как бы спортсмены-соседи не сговорились между собой и не сложили вместе наловленную мелочишку: мол, на этот раз ты побеждай, собрав два улова, Ч тебе приз, а следующий раз я понесу наших два улова Ч тогда награду мне. Не будет при общедоступном состязании-игрище никаких особых надзоров-досмотров: никто не отдаст тебе свой главный трофей, а сам снесет его судьям. Не надо будет и натаскивать, тренировать мастеров-спортсменов в умении сверлить лунки и извлекать из лунок остатки льда чуть ли не за доли секунды. Не надо будет выделять для мастеров-спортсменов запретные для других места на водоемах, чтобы там, без помех со стороны всяких разных рыболовов-любителей можно было потренироваться в скорости разматывания снасти и пр. и пр.
Пишу все это я не для того, чтобы позабавить неискушенную в наших рыболовно-спортивных делах публику, а чтобы публика наша рыболовная, широкая, трудовая, могла показать себя, свое мастерство, свое умение без челобитных руководителям рыболовных обществ и без отвлечения от главного своего труда-дела на всякие рыболовные спортивные сборы. А рыболов наш сметлив и находчив Ч может, поэтому и не соревнуются с ним наши сборные команды спортсменов от рыбной ловли.
Ну ладно, поругал я наш придуманный кем-то рыболовный спорт-соревнования по уничтожению уклейки, и стало мне все-таки совестно перед моим другом-товарищем, который преподнес мне дорогой подарок Ч свою спортивную удочку-победительницу. Чудная это снасть, умная, тонкая. И годится, оказалось, она не только для соревнований, но и в обычном рыболовном деле. И спасала меня эта удочка-игрушка в самые глухие, тяжелые для озера и рыбы дни-времена, когда нигде и ни на что другое не удавалось вызвать на переговоры никакую рыбешку. Так что все-таки и спасибо тебе, рыболовный спорт, за твою тонкую, умную и добычливую зимнюю снасть.
В руках у меня сейчас удочка Валерия Твердохлебова. Отпущен вертушок-стопор, не спеша уходит в воду мормышечка. Метр, полтора, два, два двадцать, два тридцать. И все. Мормышка на дне. А дальше как по самой обычной нашей подледной науке, когда в руках у тебя тонкая снасть с мормышкой: и постукивание по дну, и рывочки-скачки со дна вверх, и конечно, дрожь, мелкая, частая на одном месте и дрожь с подъемом-спуском. И тут же Ч стоп! Подсечка и рывок-потяжка вниз и в сторону.
Окунек небольшой, с вилку, граммов на сто. Темный, не по светлому дну, на которое вышел он сейчас на свою утреннюю охоту.
Снова мормышечка медленно потягивает за собой вниз леску. Метр, полтора Ч и леска остановилась, ослабла. Быстро выбран остаток лески, легкая подсечка Ч и снова окунек с вилку, граммов на сто, густозеленый с чуть приметными оранжевыми разводами по брюшку у передних плавников. И снова, не дойдя до дна, мормышка остановлена окуньком.
Стайка вертится у лунки недолго и исчезает. Такова уж ловля на утренних прибрежных скатах, не стоит тут кивозерский окунек целый день без движения как на моем озере, на наших страшенных глубинах, откуда можно его в подходящую погоду потягивать и потягивать чуть ли не целый день.
Новая лунка немного в стороне, но на такой же глубине. Но окунька здесь пришлось ждать дольше. Третья и четвертая лунки тоже не очень удачны. Пятая лунка почти под самым берегом Ч глубина всего с метр, и то полметра на лед. И тоже сначала никакой радости. И опять все, как по науке: и постукивания по дну, и рывочки-скачки темной капельки-мормышки со дна вверх и, конечно, знаменитая дрожь. И так все по очереди и раз, и два, и три, и четыре. И кажется, что ничего путного не будет и здесь, возле самого берега. Но как раз тут, когда рядом было решение сверлить где-то новую лунку, мормышка замерла на месте, будто кто поднял ее немного ото дна вверх. Подсечка Ч и упрямое нежелание рыбы подчиниться человеку.
Рыбы рядом, совсем подо льдом. Толчок за толчком. Как только выдерживает снасть. Потом рыба, видимо, устает или останавливается в недоумении: что это не пускает ее, что держит на одном месте? Этого замешательства достаточно мне, чтобы перехватить инициативу. Окунь на льду. Да, это уже окунь, а не окунек, что соблазнялся мормышкой до этого. Окунь тяжелый, шириной с ладонь. Перья на спине пилой, сведенной в дугу. Перья на груди боевым оружием. Грудь оранжевая. Полосы по мундиру широкой яркой зеленью. Спасибо, Кивозеро, за подарок! Большое спасибо!
Солнце высоко, и этот окунь-подарок, наверно, уже последнее щедрое подношение моего лесного озера за полуторачасовую дорогу по тайге к этому откровенному свиданию.
Солнце печет, жжет совсем по-летнему, будто и не было только что того ледяного северного ветра, который вымостил настом весь мой путь сюда в лес. На солнце уже жарко, приходится раздеваться. Крошево льда, попавшее из лунки на резиновый сапог, почти тут же плавится и падает с сапога вниз тяжелыми каплями весенней воды. И будто с этих капель, падающих с моих сапог, лед по озеру начинает голубеть, становиться мягче Ч и вот уже по льду то там, то здесь расплываются под апрельским солнцем широкие лужи талой воды.
И будто бы и не слышно больше северного ветра. Да, ветер утих то ли на время, то ли улетел куда-то совсем, оставив наконец в покое нашу таежную сторону.
В утихшей тайге далеко разносится барабанная дробь большого пестрого дятла. Ему отвечает другая такая же птица, и лес, пока еще не оттаявший, не потерявший своего морозного звонкого голоса, гремит со всех сторон весенними барабанами дятлов.
Под полуденным солнцем снег по лесной дорожке, которая привела меня на Кивозеро, начал оседать, темнеть. Под солнцем из смерзшегося на морозе снега теперь дружно вытаивают еловые иглы. В ельниках эти иглы лежат сплошным ковром. Но в густых ельниках, куда еще не заглянуло солнце, они пока леденеют в снегу, и тут, как и утром, можно идти без лыж Ч здесь еще хорошо держит наст. А вот на открытых местах и по редким соснякам моя утренняя дорожка уже раскисла, сапог тут нет-нет да и уходит в размягший снег. Тут приходится надевать лыжи, но лыжи плохо идут по мокрому снегу.
Вот и мое озеро. От утреннего ледовитого холода на озере не осталось ничего. Ледяная корка-паркет раскисла, и по ней, как по льду Кивозера тоже, куда ни посмотришь, расплывается голубыми пятнами весенняя вода.
Лыжи идут по этой воде, как лодка по мелководью. Лыжи хорошо просмоленные, и вода им не очень страшна. По воде лыжи идут почти бесшумно, и мне остаются в чистоте все голоса апрельского, ожившего после стольких дней ледовитых холодов озера.
До дома еще далеко, и я не могу еще слышать голоса деревушки, голос поды, которая обязательно проснулась нынче и побежала ручьями с нашего Холма-деревни к озеру, под лед. Но вот другое радостное журчание-воркование сейчас рядом со мной.
Это воркует тетерев. Воркует неподалеку, чуть слева от меня, сразу за березами на лесной полянке, где когда-то косили и ставили большущий стог сена. Полянка еще не заросла лесом, и тетерев верно помнит место своего тока.
Тетерев воркует громко, задорно. И ему так же задорно отвечает другой тетерев, что ведет свое собственное токовище из года в год на Бодунове острове. Воркует один лесной петух, отвечает ему с острова другой, а там под-держивает весеннюю перекличку и третий токовикЧ воркование третьего петуха приходит ко мне уже не так ясно, как голос тетерева с Бодунова Острова: третий участник весеннего праздника выбрал для своей песни-игры место подальше, в стороне, на небольшом островке.
На какое-то мгновение стихают сразу все три тетеревиные песни, и тогда явно слышу еще одно, четвертое воркование, что приходит ко мне справа. внимательно приглядываюсь к тому берегу, откуда как будто и пришла ко мне четвертая тетеревиная песня. Берег чист, там поле, там нет деревьев и Ничто не заслоняло бы, не прятало бы от меня большую черную птицу на белом снегу. Но птицы не видно.
Где же этот четвертый тетерев? И только тут я догадываюсь, что это яровое и не тетерев подал голос справа от меня Ч конечно, это весенняя вода, собравшаяся сверху на льду, наконец нашла себе дорогу дальше вниз и теперь небольшим, но говорливым ручейком уходит-бежит то ли к матерому, коренному льду озера, то ли совсем под лед.
Я отыскиваю этот ручеек и вместе с ним радуюсь долгожданному весен-нему теплу.
Рыбу, пойманную на Кивозере, я отношу бабке Василисе. Она родом из тех самых краев, где Кивозеро. Я передаю ей привет от ее родных мест. Бабка молчитЧ наверное, тоже переживает свое собственное весеннее счастье. Уж какой год встречает она весну, а поди ж ты, все никак не привыкнет к своим весенним встречам.
Вслед за мной бабка Василиса выходит на улицу. Вместе с бабкой на улице и кот Пушок, и собачка Белка. Белка интересуется только мышами, а вот Пушок Ч пакостник, ловит птиц. Вот и теперь наглый кот в свалявшейся зимней шубе пялится на скворцов, что наконец-то прилетели к нам. Скворцы еще робкие, будто кое-что подзабывшие в своей родной деревушке. Они пока еще не навещали скворечники, а только молча сидят на вершине тополя и, наверное, не замечают ни Белку, ни Пушка.
Скворцы прилетели, вернулись!

Последний туман ушел с озера. Под солнцем совсем осел и расплылся ночной иней Ч иней остался пятнами лишь там, куда солнце еще не успело заглянуть. Но солнце уже высоко, и скоро оно будет и там, куда попрятался ночной холод. На проводах у моего дома снова ласточка-касатка. Пожалуй, это ее последний визит ко мне. Нового ночного холода ласточка, наверное, не будет дожидаться. Она улетит от нас сегодня, ибо грядущая ночь обещает быть морозной. Каменное вёдро еще постоит, обязательно постоит. И об этом мне верно рассказывают стаи гусей, что одна за другой потянули сегодня над моим озером с севера на юг после первого ночного мороза. И чем торопливей и чаще идут они над моим домом, тем явившийся мороз дольше побудет у нас.
Останется ли озеро сегодня на весь день таким же тихим, как вчера, подойдут ли к моему берегу стайки малька, сорожки и отряды окуней, расскажет ли о себе хлестким ударом в тростнике щука. Пока ничто не обещает ветра. И даже гагары, приплывшие к самым мосткам, тоже как будто ничего не знают об изменении погоды.
Гагары явились ко мне целым семейством. Взрослые птицы нет-нет да и приподнимаются чуть над водой, расправляя крылья, будто желают размяться, и тогда над водой чистым огнем вспыхивает белое гагачье перо. Потом птицы исчезают в воде и появляются далеко в стороне. Это охота за рыбешкой. Гагары ныряют то по очереди, то сразу все вместе, на какое-то время исчезая совсем, и тогда круги на воде, оставшиеся от нырнувших птиц, могут напомнить тебе недавние летние плески тяжелых рыб.
Километрах в трех от моего дома есть большой лесной остров Ч остров Васильев. Названия наших островов расшифровываются нынче очень трудно Ч старики и старухи наши давно померли, а бабка Василиса прибыла и нашу деревушку из других мест и в деталях местную топонимику так и не освоила. Но остров Васильев все равно есть. Он вытянулся точно с севера на юг, и когда над нашим озером надолго зависают западные ветры, лучшего места для рыбной ловли, чем за островом Васильевым, с его восточной стороны, наверное, у нас и не сыскать. Только приехать туда за хорошей рыбой надо пораньше утром, обязательно до восхода солнца.
Можно прибыть сюда на рыбную ловлю и позже, но тогда ничего, кроме мелкой плотвички-сорожки, что прячется тут от западного ветра, да небольших окуньков, что охотятся за этой плотвичкой, здесь не отыщешь. А вот рано утром, пока не проснулись еще ни тайга, ни озерные острова здесь, у Васильева, можно увидеть игры лещей.
Первый раз, издали заметив на воде большие и глубокие круги, я, не очень раздумывая, отнес эти следы на воде к следам охоты гагары за рыбой Ч мол, птицы ныряют, вот и круги. Но как-то присмотревшись повнимательнее к таким кругам, далеко расходящимся по озерной глади, никаких птиц, охотников за рыбой, не обнаружил. А потом, осторожно подобравшись на лодке к месту таинственного игрища, увидел и самих виновников события Ч лещей. Они один за другим вдруг начинали выплескиваться на поверхность, ударяя хвостами по воде, скрывались в глубине, снова поднимались вверх и снова в утреннем свете показывались над водой широкие, отливающие серебром хвосты больших рыб.
Потом лещи вдруг сразу исчезали. Исчезали и дальше могли не рассказывать о себе и день, и другой, и третий. Но как раз в такие тихие дни, при не очень сильном западном ветре, здесь, возле Васильева острова, лещи награждали тебя, охотника, своим вниманием.
Нет, много лещей здесь я никогда не ловил. Но каждый доставшийся мне хранитель наших озерных глубин запоминался надолго.
Последнего в этом году своего леща у Васильева острова поймал я на спиннинг, на вращающуюся желтую блесенку. И было это не к осени, не по холодной воде, когда лещи, бывает, и интересуются спиннинговой приманкой, а в самое что ни на есть летнее время.
Блесну я вел почти у самого дна, с глубины к берегу. Лодка моя стояла в тростнике, и сюда, к тростнику, в надежде, что тут, около травы, и ударит расторопный окунек, и вел я энергично вращающийся лепесток. И вдруг на полпути к траве, как зацеп за тростниковый стебель, тупой толчок. Подсечка, и рыба пошла в сторону, как воздушный змей под косым напором ветра. Рыба шла в сторону, но я не слышал ни толчков, ни упрямых потяжек. Окунь? Нет. Щука? Не очень похоже.
На первой же дуге, по которой пошла в сторону рыбина, я успел подмотать на катушку достаточно лески и скоро у самой лодки увидел приличною леща. Блесна была у него глубоко во рту. Значит, лещ охотился, гнался,ловил добычу, а никак не подцепился просто так, по какому-то случаю, с ленцой, с неохотой.
В подсачке лещ показался очень тяжелым. А потом он долго и неподвижно лежал в кошелке, прикрытый листьями кубышки. И только перед самым домом, будто опомнившись, устроил настоящий спектакль: раскидал все листья, выбросился из кошелки и долго отплясывал свой запоздалый танец по дну лодки.
Это было летом, в самом начале августа. Сейчас леща возле Васильева острова, наверное, уже не сыщешьЧнаверное, он уже на ямах, и сейчас встретиться с лещем можно, пожалуй, только на глубине, в конце ската с луды.
Где-то там, где скат луды достигает семи-восьмиметровой глубины, надо остановить лодку, тихо опустить якоря-грузы и застыть вместе с лодкой в ожидании встречи. Снасть на этот случай Ч зимняя удочка и тяжелая мормышка. На крючке червь, живой, заметный. Очень может быть, что сначалa этого червя разыщет бродяжка-окунек, но все равно надо ждать, подправив после окунька насадку.
Другой раз до леща вытянешь с глубины и приличную плотвичку-сорожку. Это уже добрая весть: вместо окуня внизу, под тобой, пошла белая рыба Ч жди, вот-вот явится и лещ. И он является к тебе из своих холодных глубин молча, покорно, чтобы потом, когда ты совсем забудешь о нем, занявшись новой рыбой, напомнить о себе такой же запоздалой пляской, как и тот мой лещ, пойманный по летнему времени на желтую вращающуюся блесну.
Гагары продолжают свою рыбную ловлю рядом с моим домом, но круги-следы их охоты уже не так заметны на воде. С севера потянул ветерок, и легкая рябь, что тут же легла на воду вслед за ветром, смазала глубокие круги-следы, оставляемые гагарами-рыболовами.
Если северный ветер станет посильнее и волны с востока и с запада охватят мой Васильев остров, то за рыбой надо плыть к Овечьему острову, к его южной оконечности, скрытой от северных ветров осинами и березами, вставшими высоко по всему острову. Здесь-то, у южного мыса Овечьего, на такой же лещовой глубине, о какой только что шла речь, ты и встретить, обязательно встретишь самых разбойных наших окуней. Встретишь и по лету, и по осени, и по зиме, был бы только северный ветер и было бы у тебя желание добраться сюда, к Овечьему, через волну разгулявшегося озера.
Окунь здесь будет брать на зимнюю блесну, реже с червем, лучше с окуневым глазом, будет брать так же уверенно, как по самому первому и самому последнему нашему льду, будет брать на крутом скате, где с трудом лодка удержится на якорях. И тут, вступая в очередной спор с очередным буйным окунем (ты или он?), обязательно поймаешь себя на мысли: лето ли сейчас и не у зимы ли ты в гостях. Зимняя блесна, зимняя удочка, кивок-сторожок из стальной полоски, жесткий удар-останов блесны тяжелой рыбой, а там и холодный, .почти как по зиме, холодный от большой глубины окунь-боец в твоей лодке.
Да, три, пять, много Ч семь, восемь остроперых, полосатых рыбин. И все! На весь этот удачный день, будто только этот небольшой окуневый отряд и ждал тебя здесь, ждал только тебя, и теперь вот достался тебе.
Но вот завтрашний день, такой же северный ветер прижимает вершины берез и осин Овечьего острова друг к другу. Тот же южный тупой мыс-оконечность острова. Такая же глубина-скат, где якоря-грузы с трудом удерживаются на месте. Та же удочка, так же далеко вниз уходит твоя блесна, и тот же тупой останов блесны там, на глубине, тяжелой рыбиной. И точно так же три, пять, много Ч семь, восемь окуней у тебя в лодке. И снова в этот день больше ничего.

Нет, сегодня вслед за северным ветром мне не ехать к Овечьему острову. И даже если северный ветер стихнет, улетит, оставив в покое наше озеро, и по нему, как вчера, пойдут во все стороны круги, круги и круги от поднявшихся со дна рыб, я все равно не смогу принять участие в этом новом празднике осенней воды и осеннего неба. Сегодня я расстаюсь со своим озером, наверное, до самой весны, до новой весны. Расстаюсь тихо и добро, как и всегда до этого. Я говорю своему озеру: до свидания. До нового, доброго свидания. До новых счастливых встреч, трудных дней, долгих ожиданий счастья и, конечно, до нового счастья, счастья жить на земле человеком.

печатается по изданию «Рыболов-Спортсмен», 1989

Copyright © David Rayerson 2001-2004. Design © 1999 All rights reserved

Источник



А онегов мое озеро

Озеро Сизых Чаек

Домик под липами

Текст печатается в авторской редакции

А. Онегов Избушка на озере Москва 2000

Анатолий Онегов – замечательный русский писатель, автор многих книг, посвященных родной земле, родной природе: «Я живу в Заонежской тайге», «Вода, настоянная на чернике», «В медвежьем краю», «Следы на воде», «Лоси на скалах», «Еловые дрова и мороженые маслята», «Здравствуй, Мишка», «Русский мед», «Диалог с совестью», «Они живут рядом со мной». «Избушка на озере» – книга, в которую вошли маленькие повести о животных, написанные автором для детей и взрослых.

Все права сохраняются за автором (с) Анатолий Онегов . 2005

Избушка на озере

Моего щенка звали Бураном. Бураном зовут и сейчас большую охотничью собаку. У нее острые чуткие уши, внимательные умные глаза и доброе сердце верного друга.

Буран, милый мой Буран, ты помнишь наше озеро, наш малень­кий домик в тайге, надоедливых комаров, шепот волн и шорохи углей в нашей печке. Ты помнишь свою первую весну, свое лето. А помнишь, как на дорожку к озеру упал первый осенний лист с березы, а потом за дверями избушки вдруг оказался снег, и ты долго и осторожно обнюхивал его и никак не решался наступить лапой на белую землю.

А еще весной ты умел только скулить, и тебя пришлось долго нести на руках по глубокому болоту. Тогда ты был смешным пушис­тым щенком, ничего не понимал, не знал, куда мы идем, и просто верил мне. Я же не обманул тебя, Буран, правда? Ведь твое детст­во прошло не так уж скучно в нашей избушке на берегу далекого таежного озера.

Об этом озере я мечтал давно, с самого моего детства. Мечтал уйти далеко-далеко в лес и пожить там рядом с птицами и зверями. Конечно, я видел животных и раньше. Видел в зоопарке, на птичьем рынке, приносил их домой и. запирал в клетки.

Я помню грустные глаза зайчонка за металлическими прути­ками и еще сейчас слышу, как отчаянно стучат синички по де­ревянным планочкам своей тюрьмы. Долго наблюдать мучения жи­вотных я не мог и расставался с ними. Синички улетали от меня испуганные, но радостные, а тихий, замученный неволей грач так никуда и не улетел. Утром на дне клетки я нашел остывшее тельце погибшей птицы и долго плакал. Но не запирать животных в клетках было нельзя — они или убегали и улетали, или озорни­чали в комнате, а потому не нравились моим родителям.

Тогда и придумал я свой собственный зоопарк без клеток. Пти­цы и звери должны жить свободно и счастливо, но никуда не убегать от меня. Я знал, что бывают ручные белки и даже выдры, слышал о дружбе людей с грачами, воронами и скворцами. Но как сделать, чтобы медведи и лоси, тетерева и рябчики жили ря­дом со мной? Как сделать, чтобы они не боялись меня совсем, но жили своей собственной жизнью на воле? Если бы это случилось, наверное, о многих тайнах леса удалось бы узнать.

И тут я вспомнил одного рыжего, облезлого кота, которого, как и большинство деревенских котов, звали Васькой. Васька жил в деревушке на берегу Оки, где все остальные коты и кошки слави­лись вороватым и хищным нравом. Коты и кошки таскали из кла­довок масло и творог, разоряли гнезда мирных ласточек, донима­ли всячески скворцов и даже воровали в соседних дворах маленьких желтеньких цыплят. Все живое в округе трепетало перед мяукаю­щими разбойниками, но нашего рыжего Ваську никто не боялся. По ночам он исправно охранял дом от мышей и крыс, а днем мирно поуркивал на крыльце или, развалившись, спал на крыше сарая. Под крышей жили ласточки, но Васька их не смущал. Добродушного кота не боялись и цыплята. Почему. Почему те же самые ласточки громко и испуганно кричали и беспокойно ви­лись над забором, когда в крапиве ползла соседская кошка? Может быть, потому, что соседская кошка ползла, пряталась, готовилась к нападению. Я мог угадывать злые намерения противного жи­вотного, а могли ли разобраться в этом ласточки. Наверное, ласточки как-то по-своему все-таки понимали, что наш Васька ни­кому не желал зла.

А если и мне прийти в лес тихо и добро, никого не пугать, не обижать, не кричать и не стрелять из ружья. Может, тогда лесные жители разберутся, что и я не думаю о плохом, и никуда не уйдут от человека.

Я сложил в рюкзак нужные мне книжки, взял с собой продукты, спрятал на груди под рубашкой крохотного щенка и отправился далеко в лес. Я шел туда, где на берегу тихого таежного озера стояла охотничья избушка.

В избушке давно никто не жил. Птицы и звери не боя­лись ее, и я очень надеялся, что мое незаметное поселение в таежном домике не слишком отпугнет животных, обитавших поблизости. И тогда моя давнишняя мечта о зоопарке без клеток, наверное, исполнится.

До избушки еще далеко. Впереди болото, мокрое и густое. Оно не успело еще высохнуть после весны, и кажется, что только вчера вот под этой елкой растаял последний островок рыхлого синего снега. Елка большая и угрюмая. Рядом дру­гая, третья. Под ними темно и немного невесело. Вокруг тай­га, настоящая древняя тайга, куда люди очень редко заходи­ли с топором и пилой. Тайга молчит, будто насторожилась и проверяет, что за существо вступило в ее владения? Кто ты? Пришел ли с бедой или миром?

Внимательно присматривается и прислушивается к нам и большой черный дятел. У дятла на голове яркая красная шапочка. Он только что сидел здесь на сухой елке, но уви­дел человека, громко вскрикнул и на всякий случай отлетел в сторону. Дятел спрятался, сейчас я не вижу его, но хорошо знаю, что он недалеко, он замер, больше не стучит по елке, и из своей засады проверяет меня: кто я?

За худенькими стволиками рябины тревожно попискива­ет рябчик-курочка. Где-то совсем близко ее цыплята. Цыпля­та уже вывелись, уже бегают, могут хорошо прятаться, но курочка все-таки боится за них. Я не иду к цыплятам, я молчу, не шевелюсь, и рябчик-курочка скоро успокаивается.

И опять дорога, песни птиц, шуршание мышей в старой листве, стуки дятлов на еловых вершинах, и вдруг мирный голос тайги нарушил треск сучьев под ногами тяжелого жи­вотного. Я остановился и снял рюкзак. Передо мной на узенькой лесной дорожке ясно лежали следы больших ост­рых копыт. Все понятно — это лось вышел на тропу впереди меня, постоял, послушал, попробовал носом воздух и по­спешно скрылся.
Еще дальше на лесной тропке остались медвежьи следы: следы матери-медведицы и двух крошечных медвежат. Медвежата роди­лись только в этом году, совсем недавно выбрались вместе с ма­мой из берлоги, а сейчас суетились, неслись к старым пням, воро­шили их, залезали носами в каждую кротовую норку и бросались к мамаше-медведице при любом незнакомом звуке. А медведица вышагивала солидно, неторопливо, заботливо поглядывая за свои­ми непоседливыми детишками.

Медвежье семейство прошло по тропе задолго до нас — еще утром. А сейчас вечер, и очень скоро внизу за лесным островом появится наше озеро.

У этого озера высокие крутые берега. С берегов в воду упали черные замшелые ели. Многие деревья упали давно, давно потеря­ли в воде свои ветви, и теперь от прежних елок остались только вымокшие и позеленевшие от времени корявые стволы. Завтра я отведу от причала свою лодочку, легкую, выдолбленную из осины, и осторожно поплыву дальше по озеру, в самый глухой угол, где к воде часто выходят лоси и где можно совсем близко увидеть медведя. В глухом углу начинается глубокий таежный ручей, и по ручью, как по дороге, можно добраться еще к одному озеру, еще к одной избушке.

Ручей я увижу только завтра, а сейчас передо мной наша из­бушка, пережившая не одну тяжелую северную зиму, моя лодочка, а сзади, справа и слева все та же тайга, которая еще расспрашивает нас с Бураном: кто мы?

Мы пока не входим в избушку. Я сижу на поваленном дереве рядом с рюкзаком и ружьем. Ружье у меня просто так, чтобы легче было отвечать на вопросы: «Зачем я ухожу в тайгу?» Мне не хо­чется пока рассказывать всем-всем о своей детской мечте, о дружбе с животными в лесу — а вдруг ничего не получится? И я просто показываю в ответ ружье и называю нас с Бураном охотниками.

А мой маленький охотник сладко спит и ничего пока не знает ни о птицах, ни о медведях. Наверное, он никогда и не узнает, зачем поют птицы, как своими голосами предупреждают соседей: «Не на­рушайте границ нашего дома. » Конечно, я буду рассказывать Буранчику все-все и о хитрых щуках, и о птицах гагарах, что осто­рожно живут на нашем озере, потом покажу ему нашего лося и научу не обижать жителей леса. Может быть, он что-то и поймет, поймет, как надо быть добрым, и сам поможет мне подружиться с птицами и зверями. Я очень верю в это. Верю, что из Буранчика вырастет настоящий умный Буран.

А пока завтрашнего Бурана облепили комары. Нахальные на­секомые ходят по его мягкой шерстке и тщательно выискивают, где бы поближе подобраться к щенку. Когда комары подползают к са­мому носу, щенок просыпается, смешно трясет головой и скулит.

НАШИ ПЕРВЫЕ ДРУЗЬЯ
Новую квартиру всегда полагается сначала проверить и точно узнать, будет ли в ней хорошо. Говорят, что все сначала должна узнать кошка. Кошку всегда пускают впереди себя. Она высоко под­нимает хвост и осторожно вышагивает по новому помещению. Если кошка останется в новом доме, то все в порядке.

У меня не было с собой кошки, и первым в избушку, конечно, забрался Буран. Щенок с трудом перевалился через порог, исчез в темноте, и тут же навстречу мне вылетела большая рябая птица. Рябчик! Рябчик уселся на дерево и тревожно закричал: «Пиу-пиу, пиу-пиу!» Это была курочка-мать. Она очень волновалась, беспо­койно вертела головой, а рядом с ней уже тревожно попискивал и петушок: «Пии-пии-пиу, пии-пии-пиу! В лесу беда! Спасайтесь!»

Я хотел успокоить рябчиков, остановить беду и бросился в из­бушку ловить щенка. На полу у печки, около старого полена, око­ло стены замерли крошечные лесные цыплята. Они не шевелились. Я зажег спичку, наклонился над сереньким комочком и разглядел, как он еще сильнее прижался к полу. Вот его глазки-бусинки, они живые, все видят, знают, но молчат, двигаться нельзя: не двигать­ся — единственное спасение, ведь маленькие рябчики еще не умеют летать. Не двигаться — вдруг враг не заметит и уйдет.

Но я вижу цыплят, не трогаю их и уношу из избушки щенка. И снова мы сидим на упавшем дереве, недалеко от двери и ждем, что­бы рябчики немного успокоились.

Курочка, серенькая беспокойная птица, смело бросается к из­бушке. Вот она уже на пороге, и снова раздается ее зовущий голо­сок: «Пиу-пиу, пиу-пиу». И тут же курочка немного отлетает в сторону, будто зовет цыплят за собой. Петушок подлетает ко мне почти вплотную, раскидывает крылья, притворяется больным и ко­выляет по тропинке — как хочется ему, чтобы я побежал следом, ушел от избушки, а тем временем курочка уведет, спрячет цыплят.

Я делаю вид, что петушку удалось обмануть меня, иду за ним. А тем временем курочка снова появляется на пороге избушки, снова посвистывает в темноту, отлетает в сторону, еще раз посвистывает, и на пороге вдруг появляется первый цыпленок. Крошечный серенький комочек задерживается в дверях на мгновение и тут же шариком скатывается вниз на дорожку. Где он? Куда исчез. А на пороге мелькают еще и еще цыплята один за другим. И так же, как первый, скок на землю — и исчез.

Я прячусь за кустом малины, ласково поглаживаю щенка и вижу, как курочка-мать снова отпархивает в сторону, зовя детишек за собой. Маленькие рябчики появляются будто из-под земли по одному, по двое и короткими перебежками бросаются к матери. Быстро-быстро вперед, припасть к земле и исчезнуть.

Когда весь детский сад переместился на почтительное расстояние от избушки, петушок вдруг перестал обманывать меня и быстро спрятался в елке. Я облегченно вздохнул. Ведь только что могла разыграться лесная трагедия — что стоило моему несмышленому щенку неосторожно наступить на ма­ленького птенчика или, играя, схватить его зубами.

Первую ночь в избушке мы долго обсуждали с Бураном недавнее событие, радовались благополучному исходу и бы­ли очень спокойны за рябчиков.

Но на следующий день от моего спокойствия не осталось и следа—утром Буран отправился на прогулку и принес в зубах маленького рябчика. Птенца щенок отдал мне. Цыпле­нок трясся на ладони, таращил глазенки и не пытался убе­гать. Я закрыл своего маленького друга в избушке и отпра­вился искать семью рябчиков, чтобы вернуть малыша.

Далеко идти не пришлось. Семейство вовсе не собиралось покидать обжитое место. Цыплята и их беспечные родители разместились всего в каких-нибудь двадцати метрах от нашего домика, и курочка преспокойно приняла у меня заблуд­шего детеныша, который только что мог поплатиться жиз­нью.

Для меня наступили неприятные дни. Мне очень хоте­лось радоваться, что рядом с избушкой уже живут настоя­щие лесные птицы, но радоваться я не мог — ведь я совсем не знал, что еще может придумать мой неразумный друг.

В руках у меня появилась хворостина. Буран покорно выслу­шал мои наставления, подозрительно покосился на сухую ветку, но на следующий день снова отправился в гости к рябчикам и вернулся с новой добычей.

Хворостину пришлось пустить в ход. После хорошей взбучки Буран притих, и мне очень верилось, что теперь он все понял и на­всегда оставит наших соседей, рябчиков, в покое.

И Буран действительно перестал обижать семейку рябеньких птичек. Даже больше — стоило заслышать ему голосок курочки или петушка, как он опасливо поглядывал в мою сторону и винова­то крутил своим смешным хвостиком. Я торжествовал — наука пошла впрок. Но через несколько дней Буран куда-то исчез и явил­ся домой с глухаренком в зубах.

Так вот оно что! Этот негодный пес понял, что совершать набеги вблизи избушки нехорошо, и стал отправляться подальше в лес. Наказывать щенка становилось опасно. А вдруг после очередной хворостины он разберется, что приносить добычу мне не имеет никакого смысла. Ну, ладно. Тогда ты будешь сидеть в избушке под замком. Я плотно прикрыл дверь, спрятал испуганного глуха­ренка в карман и отправился на поиски его мамаши. Час, два, три я бродил по тайге, но глухарей нигде не было. Что же делать? Оставалось одно: вернуться обратно, извиниться перед Бураном и попросить его о помощи.

Буран самодовольно вильнул хвостиком, прошмыгнул мимо моих ног на улицу, хотел было сбежать, но, увидев у меня в руках знакомую хворостину, независимо прошагал мимо рябчиков, будто не желал иметь с ними никаких дел, и не очень охотно поплелся впереди меня в лес.

Этот мохнатый чертенок, оказывается, хорошо помнил, где отыскал утром глухаренка. Я разрешил ему отыскать еще одного, потом поймал Бурана за заднюю лапу и уложил рядом с собой.

Перед нами разгуливали два нескладных птенца: один — толь­ко что обнаруженный, другой — пойманный щенком еще утром. Мы терпеливо ждали. Несколько раз Буран пытался вырваться и сбежать. Я не отпускал его, он сердился и грыз мои руки. И только после того как я снова помахал прутом перед его носом, щенок утихомирился и притворно закрыл глаза.

Мать-глухарка появилась не скоро. Громкое хлопанье крыльев и сердитое квохтанье раздались почти над нашими голова­ми. Я прижал щенка крепче к земле и не шевелился. Квох­танье глухарки повторилось тише и спокойнее, и вокруг нас откуда-то появились еще и еще глухарята. Они смешно попискивали и, прячась за листьями папоротника, один за другим засеменили к высокой седой осине. Глухарка тут же спустилась на землю, внимательно осмотрела своих суетя­щихся детишек и, довольная, повела их следом за собой.

Еще долго из зарослей осинника и березняка доносились до нас квохтанье мамаши и тоненькие короткие голоски глухарят. Потом голоски глухарят смолкли, потерялись в тайге, вслед за ними перестал слышаться и голос глухарки. Мы поднялись наконец с сырой земли, отряхнулись и побре­ли к своей избушке.

Я был доволен, что и этот случай окончился благопо­лучно, что мир в лесу не был нарушен и в этот раз. А Буран, наверное, как-то по-своему радовался тому, что без него, без Бурана, я никак не мог обойтись. Щенок носился взад и вперед по тропинке, старался на всем ходу схватить своими маленькими зубками каблук моего большого резинового сапога, с отчаянным лаем бросался на каждый пень и сов­сем не догадывался, что для него уже приготовлено самое неприятное наказание.

С завтрашнего дня я решил запирать Бурана в избушке и выпускать только тогда, когда сам собирался в лес.

ГОСТИ
Гостей мы начинали принимать с утра. Первой всегда появлялась наша любимица, нежная птичка-заряночка. Стоило открыть окошко, как заряночка уже сидела над столиком и ласковым голоском выводила: «Тик-тик, тик-тик. » Глупая, она, наверное, думала, что мы не просну­лись. «Тик-тик, тик-тик», — повторяла птичка, приветливо помахивала хвостиком, любопытно вертела головкой и как в прошлый раз кокетливо хвасталась своим малиновым нагрудником. Я открывал дверь и встречал солнце. Заряночка улетала, уле­тала до следующего утра, будто в ее обязанности только и входило, что разбудить нас своим добрым «тик-тик».

Умываться! Скорей умываться! Буран несся впереди, опроки­дывая на себя весь ночной туман, что сел на листья смородины и ма­лины крупными холодными каплями. Я спускался к озеру вслед за щенком и негромко здоровался с куликами: «Фиу-фиу. Доброе утро!» Кулики всегда встречали нас по утрам на упавшем в воду дереве и тут же отвечали на мое приветствие: «Фиу-фиу, фиу-фиу. Мы здесь, мы здесь. »

Буран не сердился ни на заряночку, ни на куликов, но дрозды ему определенно не нравились. Крикливые хитрые птицы вечно тор­чали около избушки. Нет, они не просто слонялись вокруг, не про­сто трещали на меня с крыши домика и соседних ветвей — у дроз­дов все было продумано и предусмотрено. Стоило обратить на них излишнее внимание, отвлечься, как около котелка с кашей, остав­ленного без присмотра, уже орудовали их собратья. Те дрозды, что брали на себя роль грабителей, до поры до времени таились в ку­стах и только в нужную минуту выскакивали оттуда и быстро-бы­стро прыгали к добыче.

Обратно в кусты грабители убегали так же поспешно. Вслед за ними исчезали с крыши и крикуны. Проходила минута, две насто­роженной тишины, и все повторялось сначала. Снова на крыше избушки бесновались и верещали неугомонные птицы. Я внима­тельно присматривался к новым крикунам и сразу же догады­вался, что дрозды поменялись ролями. Недавние грабители забра­лись на крышу и принялись отвлекать мое внимание, а те птицы, что так ловко обманули меня своим криком, теперь прятались в кустах и ждали удобного случая, чтобы подобраться к моему котел­ку. Об этом нетрудно было догадаться — носы новых крикунов были испачканы моей кашей.

Список воришек не оканчивался на дроздах. Как-то вечером я обнаружил, что свечку, оставленную на столе, кто-то поклевал. Свечку пришлось спрятать, но на следующий день почему-то замол­чал радиоприемник. Я тщательно осмотрел приемник и с удивлени­ем обнаружил, что провод, который соединялся с батарейкой, обор­ван. Батарейка тоже пострадала от клюва разбойника.

Наутро преступнику была устроена засада. Я тихо открыл око­шечко и спрятался за печкой. Буран, как полагается настоящей собаке, улегся рядом и тоже ждал нарушителя. В окошечке появи­лась наша заряночка, как всегда весело прокричала нам свое «тик- тик» и улетела. Тишина. Мы чувствовали себя, как на границе при задержании опасного преступника. За стеной верещали дрозды, попискивали рябчики. И вдруг рядом с нашим окошечком разда­лось звонкое и веселое: «си-си-сии, пинь-пинь-пинь. » Кто это? Си­ничка! Желтогрудая синичка с изящным черным галстуком от под­бородка до голубенького хвостика. Скок на стол и к приемнику.

С тех пор приемник, свечи и все остальное, что очень интересо­вало нашу любопытную гостью, приходилось убирать подальше, но синичку мы не трогали. Скоро она вконец осмелела, преспокойно влетала и вылетала из дверей нашего домика и даже научилась сердито шипеть на щенка, когда тот пытался отогнать ее от своей собственной миски.

Число наших знакомых росло. Рябчики, разбойники-дрозды, заряночка, будившая нас, кулики, которые встречали нас по ут­рам на озере, синичка и, конечно, крапивник.

Крапивник был самым маленьким и тихим нашим другом. Он очень походил на крошечный бурый комочек с острым клювиком и смешно вздернутым треугольничком хвоста. Острый клювик всегда находил что-нибудь интересное для себя в кустах, на ветвях дере­вьев, а хвостик топорщился еще воинственней при виде опасности. «Трр-тик, трр-тик», — смешно покрикивал бурый комочек и на всякий случай прятался в куче хвороста. Исчезал он в своем убе­жище поспешно, как мышонок, но природное любопытство побежда­ло, и птичка-крапивник тут же высовывалась с другой стороны хвороста, чтобы еще раз убедиться: напугало ли ее действительно что-нибудь или нет.

Крошечный суетливый крапивник опережал всех моих соседей, когда требовалось оповестить лес о возможной неприятности. Толь­ко вот беда, голосок его был слишком слаб. Но главное — начать. «Трр-тик, трр-тик!» — и тут же трясогузки подхватывали сигнал тревоги и с грозным «цвиканьем» бросались на врага. Следом за трясогузками неслись отважные стайки дроздов. И надо отдать должное моим пернатым друзьям — враг частенько отступал пе­ред мужеством и стройностью рядов смелых защитников.

Не отступали только вороны, да и то в том случае, когда числен­ное превосходство оказывалось на их стороне. Тогда мои пернатые друзья поспешно скрывались в кустах и понуро переживали наше­ствие наглых завоевателей. Последнее слово тогда оставалось за мной. Я брал палку и под громкий лай Бурана прогонял ворон. Надо было видеть, как вслед за моим «ура!» пернатое государство оживало, раздавались воинственные голоса, а непрошеные гости убирались восвояси.

Больше всех, конечно, радовался нашей победе отважный кра­пивник, хотя за все время военных действий он так и не покинул своего убежища, но ведь именно он самым первым обнаружил вра­га и подал сигнал тревоги.

ВОРОНЫ
Прогонять ворон мы научились не сразу. Сначала они разбой­ничали совсем безнаказанно и только потом стали бояться меня.

Хитрые, настойчивые птицы появились около избушки вскоре после нашего поселения в тайге. Каждый вечер я возвращался с озе­ра, оставлял в лодке снасть и рыбу, медленно брел к своему доми­ку, здоровался с щенком и наливал ему полную миску ухи. Щенок весело лакал, а я слушал последние известия. И только после это­го возвращался обратно к лодке за рыбой или еще за чем-нибудь интересным, что привез в этот вечер домой.

Рыбы у меня всегда было немного. Она лежала в маленькой кошелочке, я прикрывал кошелку от солнца листьями кувшинок и хорошо знал, что рыбу в моей лодке никто не возьмет.

Но однажды листья вдруг оказались разбросанными, и из ко­шелки исчезла крупная плотва. Вор не оставил следов. По лодке так же, как всегда, суетливо прыгала трясогузка, но сегодня она была чем-то очень обеспокоена, а рассказать мне ничего не смогла.

На следующий день я возвратился домой в то же самое время, так же отправился сначала в избушку, так же включил радио, но от окошка не отошел. Мне хорошо было видно, что делается на бере­гу. На берегу стояла тишина. Не было даже ветра, и вор не смог незаметно проскочить мимо. Я ждал. Ждал недолго и наконец услышал громкий и беспокойный крик трясогузки. Трясогузка сначала кричала, испуганно трясла хвостом, а потом метнулась в сторону и исчезла. А на кустах около лодки закачались серые об­лезлые вороны. Их было немного.

Я встречал ворон на свалках, около скотных дворов. Там они всегда жили с осени до весны, но в середине марта куда-то скры­вались, и отыскать в нашем лесу воронье гнездо, пожалуй, было трудней, чем познакомиться с медведем. Осенью вороны снова подбирались поближе к жилью, надсадно горланили и всегда казались облезлыми и злыми. Но в тайге ворон я еще не встречал. А сейчас они покачивались на кустах, покачивались уверенно и самодовольно, будто очень хорошо знали все, что последует даль­ше. Потом одна птица, поугрюмей поосторожней других, хрипнула раз, второй и тяжело опустилась на лодку.

Нет, вороны не хватали первое, что попадалось им на глаза. Они спокойно и деловито раскидали мои листья, по очереди покопа­лись в кошелке, выбирая рыбу покрупней, потом ухватили добычу поудобней, и все сразу исчезли.

Я вернулся к лодке, забрал остатки улова, как мог, успокоил вернувшуюся из кустов трясогузку и отправился кормить Бурана.

Днем я не видел ворон. Где они? Куда улетели? Где ждали меня? Я не знал этого, но, возвращаясь домой, так же оставлял в лодке рыбу и так же каждый день видел своих грабителей. Они за­являлись ровно через пять минут после меня и тут же принимались копаться в кошелке.

Я изменил время возвращения домой, но вороны и тут точно определили, когда я оставил без присмотра свою лодку.

Однажды я подметил, что птиц стало побольше. Рыба лови­лась плохо и кормить целую армию пронырливых тунеядцев я не собирался. Теперь я стал забирать кошелку сразу в избушку, а на доске около лодки выкладывал столько рыбешек, сколько по моим расчетам могло остаться от нашего ужина.

Для ворон начались голодные дни. Я думал они улетят, но раз­бойники ответили мне громким криком. Крик разбудил тайгу. Тря­согузка беспокойно носилась около меня, громче верещали дрозды, кулики улетели подальше и тревожно посвистывали с другого бе­рега, а Буран принялся лаять на непрошеных гостей Но жадные гости совсем не собирались прекратить гвалт — наоборот, они закри­чали еще настойчивее и грозно приблизились к моему домику.

Хриплый концерт продолжался долго. Я не выдержал, вернулся к лодке и оставил на доске всю свою рыбу. Рыбу быстро растащи­ли, но я был доволен, что наконец-то вороны все-таки улетели,

Но вороны заявились снова, заявились на следующий день и привели с собой новых крикунов. Потом нахальные птицы переста­ли улетать совсем, преследовали меня уже и на озере и все так же истошно орали. Я не знал, что делать. Дань крикливым птицам рос­ла с каждым днем, и я постепенно превращался в раба, который один должен был прокормить целое государство завоевателей. Шум и ссоры висели над избушкой. Я не выдержал, забрал щен­ка и уехал на лодке далеко-далеко, совсем в другое озеро.

Мы уезжали незаметно и тихо, осторожно пробирались вдоль берега, потом скрылись в ручье и совсем потерялись для ворон. Ве­чером мы сварили уху и приготовили чай. Оставалось немного по­сидеть, посмотреть на спокойную воду и записать в дневнике по­следние события. Но открыть тетрадь дневника не дали вороны. Они свалились откуда-то сверху, разнесли вечернюю тишину су­матошными крыльями и снова принялись орать.

В тот вечер я первый раз отказался платить воронам дань. Я закрыл уши и мужественно пережил первый день настоящей ссо­ры с нахальными птицами.

Утром я плыл обратно. Вороны исчезли еще с вечера. Я плыл и точно знал, что там, у моего домика, они снова встретят меня.

Вороны, конечно, ждали мою лодку. Опять был крик, опять они ругались, но теперь ругались уже между собой. На следующий день крик не утих, но разбойников стало меньше, и я успокоился, что шумное нашествие скоро окончится.

Мое рабство действительно окончилось, но окончилось несколь ко позже. Небольшой отряд ворон еще долго жил около избушки, еще долго преследовал меня по озеру, мешал ловить рыбу и улетел лишь после того, как я догадался пригрозить им тяжелой палкой. С тех пор вороны и запомнили эту палку.

Источник